О внутренних алтарях

В моей комнате стоит алтарь, на который сложены самые важные для меня книги, самые ценные артефакты — символы и олицетворения мыслей, которые составляют мою самую основу. Я никогда не смотрю на него, только рутинно вытираю пыль по субботам.

Я не сплю уже больше суток. Вместо того чтобы делать хоть что-то полезное, вчера я опять весь день беспорядочно и сумбурно листал книги, пытаясь в который раз найти себе какую-то структуру. Я выписывал ценные мысли, выписывал любимые имена, за минуты я поглощал целые судьбы и философские системы. Не находя времени что-либо вдумчиво прочитать или посмотреть, я читаю и смотрю выжимки — учебники, энциклопедические статьи, конспекты, эссе, мнения. Я ухватываю тысячи вещей, слушаю на ускорении, читаю на ускорении, живу на ускорении — в надежде хотя бы на минуту почувствовать спокойствие, баланс, поймать этот размеренный ритм. В упрощенной и укороченной форме я впитываю целые жизни людей, которые посвятили всех себя планомерному и систематичному изложению сложного каскада мыслей и чувств, — и хочу так же. Но знаю, что не могу и не смогу.

Ближе к двум часам ночи я понял, что спать сегодня я не лягу, и пошёл на прогулку. Я шёл по тихому, тёплому ночному городу и слушал — всё так же на ускорении — глубокое и чувственное эссе о режиссёре, снимающем тёплые ночные города, лучше многих описывающем созерцательные элементы наших жизней. Часто я уходил в свои мысли и несколько минут не слушал, но это никак мне не мешало и уж точно не вызывало у меня желания отмотать назад и переслушать — в конце концов, не так важно, что именно сказано, важно, чтобы сказано было что-то.

В какой-то момент, спустя, наверное, час прогулки, я вдруг заметил, что иду по спальному району, а рядом со мной — уходя так далеко, что глаза уже не видят, — тянется бесконечная вереница муравьёв. Чудная картина! Ночь, белый больничный свет фонаря, серые бетонные здания, трещины на асфальте рядом с коллектором — и мимо всего этого бегут тысячи маленьких существ. Я сел, завороженный зрелищем.

Четыре секунды. Одна, две, три, четыре — даже не пять! — ровно на столько у меня хватило сил, концентрации и, главное, чистоты сердца и помыслов, чтобы не начать думать о себе вместо муравьёв. Как их строй был прерван какой-то очередной трещиной, так и поток моих мыслей был прерван таким же взглядом сверху — как будто я сам муравей. Я почувствовал желание записать этот момент, описать этот момент, написать этот момент — то, как красиво смотрятся муравьи в реке асфальта, но ещё больше — как красиво смотрюсь я, подметивший это, как красиво я могу оторвать мысль от своего тела, от человечности и от земли, подняться в небо и оттуда увидеть себя таким же маленьким. Как замечательно это можно выразить и рассказать другим, — что они обо мне подумают, и что они потом обо мне напишут!..

Этой мысли тоже хватило секунд на десять — от удара камня по глади озера пошли волны: вверх — как прекрасен момент, и вниз — как стыдно, низко и пошло пытаться его поймать и превратить во что-то осязаемое. Я не уверен, сколько волн этой рефлексии прошло через меня, сколько уровней наложилось и на каком я закончил — помню только, что я записал в блокнот свои мысли, встал и пошёл дальше. Теперь я совсем не слушал эссе о режиссёре, а вместо этого обдумывал всё это — эту сцену, её внешний вид, её глубину, и что с ней можно сделать — в какой форме её записать.

Не прошёл я и ста метров, как приключилась следующая волшебная картина — на маленьком участке травы около офисного здания сидел кролик. В этот раз, признаться, чистоты хватило на дольше. Под уже жёлтым светом зелёная ночная трава отливала каким-то болотным, песочным, камышовым оттенком, а кролик сидел на нём как маленькое серебряное облако. Кажется, я первый раз в жизни видел кролика на улице. Как только я собрался уходить, впрочем, я встал как вкопанный из-за вновь накатившего ощущения взгляда сверху. Слишком картинно, слишком сценарно! Мир сначала посылает мне отвлечение, яркую вспышку, свежий опыт, отрывающий меня от этого бесконечно тянущегося потока, и только я успел его поймать — он втаптывает его в грязь моих мыслей, топит в этом потоке, подчиняет его тем же уже тысячу раз продуманным идеям, вписывает в однообразное единое целое…

Когда я вернулся, наконец, домой, я решил записать всё это более подробно. Каково же было моё разочарование, когда я нашёл на месте красочной картинки серое и усталое воспоминание, перемолотое жерновами размышления и сравнения. Настолько усталое, что мне пришлось заставлять себя вспоминать, поражаясь тому, сколь тусклым кажется чувство, которое всего полчаса назад заставило меня — пускай только на несколько секунд — забыть обо всём на свете. Настолько усталое, что эссе про режиссёра успело обратно захватить меня, что я уже успел составить себе список его фильмов, которые надо посмотреть в ближайший месяц, в неугасающей надежде найти всё-таки баланс и покой, смотря на то, как кто-то гораздо более сдержанный снимает эти тёплые ночные города.

То, что я сейчас пишу, — это как посмертный грим на моментном озарении, попытка пудовыми и неповоротливыми словами передать и первоначальную лёгкость, и последующую тяжесть — в то время как обе они уже бесследно прошли.

Я постоянно ловлю себя на том, что хотел бы запоминать мысли и чувства, но не могу. Момент озарения проходит — очень быстро, — и не остаётся ничего, кроме какого-то бесцветного обобщённого ощущения, что таких озарений были десятки и десятки ещё будут — но вот именно его уже никогда. Это касается как мелкой красоты муравьев и кроликов, так и самых первооснов всего бытия, мыслей, которые, придя один раз, навсегда поменяли всю мою жизнь. Что миром управляет единый закон. Что вселенная бесконечна в своём разнообразии. Что каждый встречный достоин того, чтобы умереть за него. Что надо каждый день — особенно сегодня — быть благодарным за то, что ты есть. Это всё звучит так пресно, когда пытаешься это сказать, — а ведь было так благородно, когда прошептал это себе первый раз.

И вот, в безнадежной попытке удержать эти ощущения, снова прочувствовать, каково было тогда, когда они впервые прошли через меня, — я строю алтари. Они очень разные и как будто бы ничуть друг на друга не похожи — но все они алтари. Я беру самые глубокие книги, я нахожу самые ёмкие символы и складываю их на одно место — и никогда на них не гляжу. Я выписываю любимые цитаты, развешиваю их на стены, посылаю их друзьям — и ничего за ними не слышу. Я формулирую самые главные мысли, самые точные мантры, и учусь повторять их каждое утро, чтобы не забыть, — и слова перестают складываться в предложения, а предложения становятся бессмыслицей. Я годами ношу кольца и амулеты с тонким смыслом — и перестаю их замечать. Хочется выжечь, выбить, выколоть, вытатуировать на себе эти смыслы — а не получается.

Единственный способ выбраться из такого круговорота — это устать. Солнце медленно встаёт, небо из чёрно-серого становится серо-голубым, а я вспоминаю, что истинное величие — оно именно в бесконечности любой последовательности. Ещё не было ни одного раза, когда я смог бы себя хоть в чём-то логически убедить, ещё не было ни одного алтаря, который бы помог мне хоть что-либо вспомнить. Но вместе с тем ещё не было ни одной ночи и ни одних пресных мыслей, которые бы не закончились новым — столь же мимолётным — озарением. Если бы я пошёл по той улице дальше, кто знает, каких ещё невероятных спутников я бы встретил? Кто знает, какие ещё приключения меня ждали, и сколько раз я бы подумал, как красиво было бы их записать? В какой-то момент случилось бы что-то невероятно обыденное, что заставило бы меня забыть обо всех этих переживаниях и просто очнуться в моменте. Обыденное, но какое же оно настоящее.

Почему сегодня я впервые решил это записать? Эта посмертная маска, это жонглирование словами, чтобы ухватить сегодняшнюю ночь, — разве это не очередной алтарь? Совсем наоборот. Алтарь — это надежда, что удержание мысли внутри её как-то углубит. Все самые страшные алтари — внутри нас. Мистическая святость невысказанного слова — вот главный самообман. Как можно, дочитав новую прекрасную книгу, положить её на алтарь, чтобы попытаться не забыть, как можно поставить новую отметку на карте, пытаясь прибить к стене запах пасмурной осенней прогулки со школьной влюбленностью, — так же можно, испытав новое чувство, оставить его в себе, чтобы сделать святым, чтобы не испортить его словами и буквами, чтобы потом вспоминать, как ты решил не портить его словами и буквами. Но не вспомнишь, да и портить там было нечего. Буквы сотрутся, слова затихнут, а чувства опять и опять будут покрываться песком и ледяной коркой. Их запись — это не дар огня людям, не рождение на свет чего-то нового и законченного, а всего навсего признание поражения.

Во мне теплятся две надежды. Во-первых, что жизнь конечна, чтобы на неё хватило новых мыслей, новых разочарований и новых озарений. Во-вторых, что теперь, когда я написал всё это, хотя бы на сегодня эти мысли меня оставят.

31 августа 2024 года,
Белград